Прокофьев и Мясковский: дружба длиною в жизнь.

Прокофьев и Мясковский знали друг друга почти полвека. Мясковский был старше

ровно на 10 лет (оба они родились в апреле :Мясковский в 1881, Прокофьев – в 1891), до

поступления в консерваторию учились у Р.М. Глиэра. Познакомились уже в Петербургской

консерватории в 1906, где учились у А.К. Лядова. В год их знакомства Мясковскому было

25 лет, он был военным инженером, выпускником Военного училища. Прокофьеву – 15 лет,

он поступал в Петербургскую консерваторию с двумя папками своих сочинений, чем потряс

экзаменаторов. Переписываться они начали через год после знакомства: «Я вступил в тот

возраст,

когда

переписка

становилась

важным

моментом

в

жизни,

почти

священнодействием, – писал Прокофьев в «Автобиографии». – Так я написал Мясковскому

мое первое письмо, вероятно не догадываясь, что оно имело положить начало длинной

переписке, прошедшей через всю нашу жизнь. Чрезвычайно живой ответ Мясковского и

взаимно-обоюдный разбор сочинений, которые мы друг другу начали посылать, повели к

тому, что эта переписка принесла моему развитию несомненно больше пользы, чем сухие,

ворчливые уроки Лядова» (письмо Мясковскому, о котором идет речь, написано 26 июня

1907). Десять лет – заметная разница в раннем возрасте, но это было общение «на равных»

двух близких друзей. Одни обращения друг к другу чего стоят! «Свет очей моих», «Прелесть

моя», «Многообожаемый Николай Яковлевич», «Шерочка» (от cher – «дорогой»), «Lieber

Kola», «Драгоценность моя», «Обожаемый Серж», «Ангелочек», «Дорогой цыпленочек»,

«ненаглядный

Колечка»,

«дорогой

Сержинька»,

«Миленький

безысходно-одинокий

Колечка», «миленький Нямушоночек». Со временем друзья стали обращаться друг к другу

по имени-отчеству.

Прокофьев и Мясковский были разными людьми по характеру.

Мясковскому лишь около двадцати лет удалось начать серьезные занятия музыкой. По

семейной традиции он стал офицером. Занятия музыкой в те годы превращались почти в

«подпольную» деятельность и, требовали от него «феноменальной изворотливости». по

словам самого Мясковского,

У Прокофьева таких препятствий не было.С детских лет родители развивали его

музыкальный талант. На одной из ранних фотографий девятилетний Прокофьев сидит за

пианино, на пюпитре которого стоят ноты с надписью: «Опера «Великан». Сочинение

Сережи Прокофьева»...

Мясковскому удалось поступить в консерваторию лишь в 25 лет. На экзамене он боялся не

задач по гармонии и контрапункту, а того, как бы не обнаружилось, что он офицер и не

вышел еще в отставку. Узнай об этом комиссия — рухнули бы все мечты о музыке.

Прокофьев поступил в консерваторию в 13 лет. он поступал в Петербургскую

консерваторию с двумя папками своих сочинений, чем потряс экзаменаторов.

Мясковский — погруженный в себя, молчаливый, тактичный и застенчивый. Он лишился

матери в 9 лет; служил в царской армии, во время Первой мировой войны был контужен и

едва выжил; всю свою личную жизнь посвятил заботе о трех младших сестрах. Позже стал

профессором Московской консерватории.

Прокофьев — единственный ребенок в семье, вундеркинд, новатор. Его музыка вызывала

недоумение, раздражение, восторг, обожание, шок. выдающийся композитор и пианист,

знавший себе цену.18 лет он прожил за границей и вернулся в СССР в 1936, стал одним из

ведущих композиторов Страны Советов.

Не было ни одного музыканта, которого бы Прокофьев так ценил и которому бы так

доверял, как Мясковскому. Более того, когда в 1921 году Прокофьев собирался на лайнере

плыть в Америку, он оставил в Париже завещание. В нем он отдавал свои авторские права

матери. А если с нею что-либо случится, – проживающему в большевистской Москве

Николаю Яковлевичу Мясковскому. Мясковский был вторым после матери человеком на

земле, которому Прокофьев безгранично доверял . Николай Яковлевич был единственным

из коллег, чьи критические замечания могли заставить Сергея Сергеевича переделывать свои

сочинения. Мясковский писал в письме : «Еще о Прокофьеве: характеризую Вам сущность

моих с ним отношений: он мне показывает все свои сочинения и изредка милостиво

соглашается с замечаниями; я ему показываю свое, лишь если он настоятельно просит;

всегда с самой большой охотой буду для него делать все возможное, но для себя сам от него

ничего не требую, не прошу и даже просить не хочу». Прокофьев посвятил Мясковскому

оперу «Маддалена» , Мясковский Прокофьеву – симфоническую поэму «Аластор» .

Мясковский присутствовал на всех премьерах сочинений Прокофьева в Советском Союзе,

писал статьи о его творчестве. А благодаря

Прокофьеву произведения Мясковского

публиковались в венском издательстве “Universal Edition”. Выдающиеся западные дирижеры

исполняли премьеры его восьми симфоний. Прокофьев играл «Причуды» Мясковского по

всему миру с большим успехом. И читая на западе лекции о советской музыке, Прокофьев

начинал их с имени Мясковского.

Их дружба продолжалась почти 40 лет. После отъезда за границу Прокофьев с трудом

нашел адрес Мясковского, и вновь завязалась активная переписка. После возвращения

Прокофьева в Советский Союз друзья наконец-то увиделись и стали общаться лично. Их

дружба становится одновременно и интимнее, и глубже. В центре ее по-прежнему

творчество, но сейчас она уже простирается на широчайшем диапазоне — от совместного

активного участия в общественно-музыкальной жизни страны до страстно любимых обоими

многочасовых «походов за грибами» в живописные Никологорские леса. Они видятся теперь

так часто и так много, что потребность в переписке постепенно исчезает, и в марте 1938 года

она вовсе прекращается на четыре года с тем, чтобы возобновиться лишь в трудную военную

пору, когда они вновь окажутся далеко друг от друга. Великая отечественная война вновь

развела их по разным городам. Но общение не прерывалось, они снова стали писать друг

другу.

О чем С.С. и Н.Я. писали друг другу Переписка Прокофьева и Мясковского захватывает с

первых страниц. Это не просто письма, а литературные произведения. По словам

Прокофьева, если бы он не был композитором, то, вероятно, стал бы писателем или поэтом.

Среди его литературных опусов — 10 маленьких рассказов, написанных им в поездах в

1917–1919 (к сожалению, не все сохранились), либретто своих опер, «Автобиография»,

«Дневник» (1907–1933), музыкальные критические статьи. Мало кого из композиторов

можно сравнить с ним по степени литературного таланта. Основное место в переписке

Прокофьева и Мясковского занимает критический разбор сочинений друг друга. В этой

критике они не стеснялись в выражениях и доходили порой до резкой полемики. Только

Мясковскому Прокофьев мог простить слова о том, что в его «Интермеццо» «нет ни

изобретения, ни фантазии», что конец разработки в «Симфониетте» «довольно бесцветен»,

что в опере «Маддалена» «персонажи будут все время речитативить и в них нет

существенного качества – вокальности». Лишь Мясковский со всей уничижительностью по

отношению к себе мог сказать Прокофьеву о своей 8-й симфонии, что она «получилась

какая-то несуразная – с простыми темами и с какой-то почти сплошь шершавой гармонией»,

а романсы на слова Дельвига ор. 22 «это такая дрянь, что я не хочу Вам их посылать».

Критические суждения сочетались с восторженной оценкой творчества друг друга. «Еще

стоит жить на свете, пока сочиняется такая музыка!» – писал Мясковский об «Огненном

ангеле». «Доставалось» в переписке и коллегам-композиторам: Шостаковичу, Глазунову,

Стравинскому, исполнителям, дирижерам. В переписке никогда не обсуждалась личная

жизнь. Как-то Прокофьев спросил Мясковского (об этом он упоминает в «Автобиографии»),

почему тот не женат, и Мясковский ответил, что его не интересуют матримониальные

отношения. Больше они этой темы никогда не касались. Прокофьев ни намеком не упомянул

о своем уходе из семьи, о встрече с Миррой Мендельсон и женитьбе на ней в 1948, об аресте

Лины Ивановны Прокофьевой в том же 1948.

Трудно назвать двух других музыкантов, которые были бы связаны такой же глубокой и

длительной дружбой, какой были связаны Николай Яковлевич Мясковский и Сергей

Сергеевич Прокофьев, и которые были бы при этом так же не похожи друг на друга, как,

почти во всех отношениях, не похожи были эти два замечательных музыканта нашего

времени.

Читая и вновь перечитывая эти письма, невозможно не восхищаться их глубокой

содержательностью и человечностью, блеском литературного стиля, которым в равной мере

владели и Мясковский, и Прокофьев.Но есть в этой переписке еще одно важнейшее качество,

далеко выходящее за пределы жизни и творчества лишь двух, хотя бы и выдающихся людей.

Это качество — огромная этическая сила, которая окрашивает всю переписку, делая ее

великолепным примером для каждого из нас, особенно для молодежи, примером того,

какими должны и могут быть настоящие отношения между людьми искусства, да и не

только, конечно, искусства. Отношения непримиримого не только к музыке друг друга, но и

к музыке многих их современников. Следует ли этому удивляться? Если они были такими

обнаженно-резкими в отношениях друг с другом, укрепляя этим взаимную любовь и веру

друг в друга, то почему бы им не оставаться самими собой, зачем менять свои принципы и

даже стиль выражения своих мыслей, когда речь заходила о музыке других композиторов?!

И было бы неверно думать, что они прямо и резко высказывались о своих коллегах лишь «за

глаза», в интимной переписке друг с другом. Вовсе нет! Вот лишь несколько примеров,

сохранившихся, возможно, в памяти их современников.

После первого исполнения Фортепианного квинтета Шостаковича Прокофьев в

присутствии автора резко раскритиковал это, явно не понравившееся ему произведение и,

заодно, обрушился на всех, кто его хвалил. Помню, как «досталось» Веприку от Мясковского

при обсуждении только что написанной им «Траурной песни», за «изъяны построения» этого

сочинения. Не могу не вспомнить и о том, как бескомпромиссно-требовательно относился

Николай Яковлевич к творчеству своих учеников, не раз вызывая в них желание

пересочинять казалось бы уже завершенные произведения.

Безжалостно резкие слова написал Прокофьев о Сергее Рахманинове: «...будто в его

иссохшем мозгу...» Слова эти могут показаться даже грубыми. Но вспомним, что сказаны

они были почти в то же самое время, когда сам Рахманинов с глубокой тоской признавался:

«У изгнанника, который лишился музыкальных корней, традиций и родной почвы, не

остается желания творить, не остается иных утешений, кроме нерушимого безмолвия

нетревожимых воспоминаний»1. У меня нет сомнений, что совсем иные чувства испытывал

Прокофьев к Рахманинову (при всей чуждости ему стиля и характера рахманиновской

музыки) после того, как услышал его Третью симфонию и Симфонические танцы — плод

преодоления мучительного для самого Рахманинова творческого кризиса.

Мясковский высказывает в письмах к Прокофьеву ряд критических суждений о музыке

Шостаковича, которая внутренне была ему, вероятно, не слишком близка. Но никогда я не

забуду слов Николая Яковлевича, сказанных им после сочинения одной из лучших своих —

Двадцать седьмой симфонии: «Каким все это кажется детским, наивным рядом с

симфонизмом.»

Осенью 1943 года Прокофьев вернулся в Москву, и возобновившиеся личные встречи с

Мясковским вновь влекут за собой прекращение переписки. Лишь несколькими предельно

лаконичными письмами, точнее сказать — записками, обмениваются они за шесть

последующих лет. Последняя из них подписана: «Ваш Сережа» и на ней стоит дата — 9

августа 1950 года. Но адресована она уже не Николаю Яковлевичу Мясковскому, а его

сестре. «Дорогая Валентина Яковлевна. Каждую минуту сейчас я, конечно, с Вами. К

великому сожалению, мне нельзя приехать проводить Колечку. Пожалуйста, приезжайте,

дорогая, на Николину Гору. Обнимаю от всей души Вас и Евгению Яковлевну. Ваш

Сережа». Записка эта была написана на следующий день после кончины Мясковского.

Прокофьев был тяжело болен и не мог приехать в Москву.

Так оборвалась дружба этих двух замечательных художников, дружба, покоившаяся на

глубоком уважении и любви друг к другу, на принципиальном, непримиримо строгом и при

этом безгранично доброжелательном, любовном, заинтересованном отношении к творчеству

друг друга. Каким огромным счастьем должна была быть эта дружба, сказавшаяся едва ли не

во всех проявлениях их жизни и творчества! «Мы с Вами друг на друга взаимоободряюще

действуем» — эти слова, написанные Мясковскому еще совсем юным Прокофьевым, с

полным, основанием могут быть отнесены ко всем четырем десятилетиям, на протяжении

которых, не затухая, горел огонь этой чистой, чудесной дружбы...